Давайте представим: мы живем в «умном доме» с солнечными (или иными, не менее умными и крутыми) батареями, которые обеспечивают нас и всю нашу активность энергией круглогодично. Этот «умный дом» оснащен 3D-принтерами, которые печатают не только необходимые нам вещи, но и одежду, пищу и даже репродуцируют ткани на нашем теле. Специальные датчики следят за нашим здоровьем и вовремя включают необходимую для оздоровления программу. Через всемирную сеть мы можем обмениваться любой информацией, общаться со всем миром и иметь онлайн-доступ к любым ивентам и к любому культурному наследию. Мы здоровы и живем долго. Мы автономны и независимы от войн, диктатур и дефицита. Мы находимся в удобном, комфортном и предсказуемом мире. Мы все этого хотим, мы все к этому стремимся.
Вы скажете, что это пока фантастика. А я отвечу, что это реальность уже совсем ближайшего будущего: проще добывать энергию на месте, чем перебрасывать ее из одного конца света в другой; проще кормить, лечить и обучать человека в некоем удобном для него локальном пространстве. Именно об этом сейчас думает коммерческая наука всего мира, а онлайн-университет с полумиллиардом студентов – это уже почти реальность.
А что же во всем этом высокотехнологичном мире опасного? Если операции упрощаются до абсолюта и уже сейчас для того, чтобы начать работать на сложном устройстве, например компьютере и принтере (а кто скажет, что это простые устройства?), не нужно вообще никакой подготовки, то образование как формирование культурного человека превращается в рудимент.
( Read more...Collapse )
Вы скажете, что это пока фантастика. А я отвечу, что это реальность уже совсем ближайшего будущего: проще добывать энергию на месте, чем перебрасывать ее из одного конца света в другой; проще кормить, лечить и обучать человека в некоем удобном для него локальном пространстве. Именно об этом сейчас думает коммерческая наука всего мира, а онлайн-университет с полумиллиардом студентов – это уже почти реальность.
А что же во всем этом высокотехнологичном мире опасного? Если операции упрощаются до абсолюта и уже сейчас для того, чтобы начать работать на сложном устройстве, например компьютере и принтере (а кто скажет, что это простые устройства?), не нужно вообще никакой подготовки, то образование как формирование культурного человека превращается в рудимент.
( Read more...Collapse )
Интерес к проблеме памяти возникает в кризисные для социума периоды. Еще у Платона было представление о некоем хранилище знаний, скрытым от обыденного взгляда человека. Аристотель определил память как обладание образом, подобием того, чего он образ. Дж. Локк одним из первых заговорил о взаимосвязи идентичности и памяти: «когда теряем из виду свое прошлое Я, тогда возникает сомнение, являемся ли мы тем же самым мыслящим существом, т. е. той же самой субстанцией, или нет» [14]. Однако циклическая модель времени, характерная для традиционной культуры, не уделяла много внимания памяти, так как повторение прошлого является онтологической характеристикой традиционных сообществ, фундаментом их стабильности. Прошлое, настоящее и будущее в нашем понимании этих категорий отсутствовали у архаичного человека, который жил в длящемся настоящем. «История обычно начинается в тот момент, когда заканчивается традиция, когда затухает или распадается социальная память. Пока воспоминание продолжает существовать, нет необходимости фиксировать его письменно, да и вообще как-то фиксировать. Поэтому потребность написать историю того или иного периода, общества и даже человека возникает только тогда, когда они уже ушли так далеко в прошлое, что у нас мало шансов найти вокруг себя много свидетелей, сохраняющих о них какое-либо воспоминание» [27].
Трансформация темпоральных представлений, характерная для общества Модерна, предопределила и изменение место памяти. Повторение перестало являться частью экзистенции, поэтому воспроизведение становится проблемой. Линейная ориентация на будущее приводила к девальвации прошлого, пока проект Модерн не имел конкурентов. Традиция объявлялась главным врагом счастливого будущего, стабильность традиционного уклада мешала реализации высоких целей. Прошлое на заре Модерна воспринималось как то, что не позволяет реализовать все насущные задачи; прошлое необходимо было преодолеть, следовательно, – забыть. Конечно, был еще эмоциональный интерес к прошлому романтиков, однако, как справедливо отметил П. Хаттон «пафос коммеморации XIX века шел от осознания того факта, что прошлое нельзя вернуть» [28]. Консерватором нечего было предложить кроме сентиментализма и историзма, но последний представляет собой не воскрешение прошлого, а его интерпретацию в соответствии с потребностями настоящего. Память коллективов терялась в обществе прославленных Модерном индивидов. Но когда цели Модерна были почти достигнуты, и потенциал развития потрачен, возникло недовольство современностью. Индивид вместо субъекта исторического прогресса стал частью «возбудимой народной массы, бурной, необузданной и податливой» [19]. Окружающая современность давала много поводов для недовольства; индивид, перестав быть частью сообщества, так и не стал и индивидуальностью, личностью. Новое время оказалось источником безумия, а не всеобщего счастья. И снова недовольство настоящим заставило интеллектуалов обратить внимания не прошлое. Конец XIX – начало ХХ века проходили под знаком поисков не столько «утраченного времени», сколько потерянного прошлого. Но сознание не хранит память; З. Фрейд доказал: мы все желаем не столько воспоминания, сколько забвения – фантазия для нас приятней реальности. Ф. Ницше предвосхитил М. Фуко, назвав память орудием кары и принуждения [20]. А. Бергсон уже не осмысливает память, пытается ее не понять, а почувствовать как часть течения времени. Он стал одним из первых критиков линейного времени; память у него не часть прошлого, а «синтез прошлого и настоящего в виду будущего» [4]; само прошлое не предшествует будущему, а включается в него через настоящее.
После Первой мировой войны недовольство современностью получило еще больше оснований. Линейность стала теряться за отсутствием веры в будущее и утратой связи с прошлом. «Потерянными» было не только поколение Ремарка, но вся послевоенная Европа. В этих условиях обращение к теме памяти стало способом противостоять неизвестности. Если З. Фрейд ищет проблему в самом человеке, то М. Хальбвакс – в социальном. Традиция интегрирует индивидуальные воспоминания в коллективные, но традиции утеряны. Поэтому Хальбвакс пишет об истории не идей, а образов, поэтому память в его интерпретации сближается с воображением.
Исследования Хальбвакса получили известность уже после Второй мировой войны, когда нацизм предстал итогом рациональности Модерна [28], и необходимо было найти источники для нового проекта, а небывалый прежде кризис идентичности большинства европейских стран заставили интеллектуалов как никогда ранее серьезно обратиться к памяти. «Проработка прошлого» (Aufarbeitung der Vergangenheit) [1] становится актуальной не только для тех, кто чувствовал свою ответственность за преступления середины ХХ века, но и для всей европейской цивилизации.
П. Нора объявляет себя последователем М. Хальбвакса, однако он уже пишет в период резкого ускорения, нелинейности времени, «разрывов в истории» (historical gaps – Х. Аренд), потери «единства исторического времени, красивой прямой линии, соединявшую прошлое с настоящим и будущим… представления, которое любая нация, группа, семья имела о своем будущем, диктовало ей, что она должна удержать из прошлого, чтобы подготовить это будущее; именно в этом заключался смысл настоящего, бывшего лишь связующей нитью» [21]. Поэтому Нора называет свое время, когда уже вчерашний день нуждается в памяти, «мемориальной эпохой». Он видит причину интереса к проблеме памяти в «ускорении истории», из-за которого «наиболее постоянны и устойчивы теперь не постоянство и устойчивость, а изменение. Причем изменение все более быстрое, ускоренное выталкивание во все быстрее удаляющееся прошлое, которое делает непредставимым не только будущее, но и прошлое» [21]. Поэтому теперь память – это долг перед настоящим и будущим, необходимость.
Рефлексия интеллектуалов, вызванная необходимости преодолевать «кризис идентичности», привела к «мемориальному буму». Память перестает быть частью традиции, личности, прошлого – она превращается в самостоятельный онтологический феномен или объект дискурса. После П. Нора уже невозможно было рассматривать национальную идентичность, не уделяя основное внимание прошлому. Память необходима для выживания любого сообщества, но как быть с памятью в то время, когда сами сообщества переживают кризис? Идентичность уже невозможно воссоздать, а можно только сконструировать. Но это станет началом нового нарратива. Являясь необходимой частью нарративов, память стала объектом критики в период борьбы с нарративами во время темпоральной трансформации постмодерна.
М. Фуко задает вектор развития, говоря что «речь идет о том, чтобы превратить историю в противоположность памяти и, как следствие, развернуть в ней иную форму времени» [26]. Память постоянно меняется в результате дискурсивных практик; воспоминания, интерпретации, не соответствующие дискурсу, отрицаются и, следовательно, забываются. У дискурса свое цели; прошлое и память принадлежат не тому, кто может говорить, а тому, кто формирует дискурс.
Отрицая возможность объективного постижения истории, постмодерн отрицает и память. Отсюда – и «конец истории» (хотя эта концепция была уже сильно пересмотрена ее автором), «новые средние века», вообще утверждение об уходе в прошлое «старой Европы» (хотя и этому тезису уже, как минимум, лет сто, но актуальность сохраняется). Интеллектуалы рассуждают не о том, как история может восстановить память, а что память оставит истории. Я. Ассман видит причину данной ситуации в объективных исторических условиях: «поколение очевидцев тяжелейших в анналах человеческой истории преступлений и катастроф сейчас постепенно уходит из жизни», в связи с чем привычный еще недавно мир начинает становиться «предметом воспоминания и комментирующей обработки» [2]. Однако сейчас, когда воспоминания очевидцев стали историей, интерес к теме памяти продолжает сохраняться. Причина этого не в каких-либо важных исторических событиях – определяющие для западной цивилизации моменты произошли до середины ХХ века – а в темпоральной трансформации, изменившей восприятие онтологических категорий. Вместо линейного проекта Модерна пришел хаос необратимости современного мира. Детерминизм перестал быть определяющей характеристикой бытия. Благодаря новым артефактам виртуальная реальность стала доступной массам. Место стабильной вечности занимает вечная изменчивость, процесс без прогресса. Это изменило не только вековые традиции западной интеллектуальной мысли, но и восприятие мира человеком.
Вся современная культура осмысливает себя как пост-соверменная, то есть происходящая после «конца истории», после времени в привычном для человека Модерна смысле этого слова. Время вытесняет вечность. Вместо единства времени Модерна мы имеем дело хаотичным множеством линий или изменений.
Трансформация темпоральных представлений, характерная для общества Модерна, предопределила и изменение место памяти. Повторение перестало являться частью экзистенции, поэтому воспроизведение становится проблемой. Линейная ориентация на будущее приводила к девальвации прошлого, пока проект Модерн не имел конкурентов. Традиция объявлялась главным врагом счастливого будущего, стабильность традиционного уклада мешала реализации высоких целей. Прошлое на заре Модерна воспринималось как то, что не позволяет реализовать все насущные задачи; прошлое необходимо было преодолеть, следовательно, – забыть. Конечно, был еще эмоциональный интерес к прошлому романтиков, однако, как справедливо отметил П. Хаттон «пафос коммеморации XIX века шел от осознания того факта, что прошлое нельзя вернуть» [28]. Консерватором нечего было предложить кроме сентиментализма и историзма, но последний представляет собой не воскрешение прошлого, а его интерпретацию в соответствии с потребностями настоящего. Память коллективов терялась в обществе прославленных Модерном индивидов. Но когда цели Модерна были почти достигнуты, и потенциал развития потрачен, возникло недовольство современностью. Индивид вместо субъекта исторического прогресса стал частью «возбудимой народной массы, бурной, необузданной и податливой» [19]. Окружающая современность давала много поводов для недовольства; индивид, перестав быть частью сообщества, так и не стал и индивидуальностью, личностью. Новое время оказалось источником безумия, а не всеобщего счастья. И снова недовольство настоящим заставило интеллектуалов обратить внимания не прошлое. Конец XIX – начало ХХ века проходили под знаком поисков не столько «утраченного времени», сколько потерянного прошлого. Но сознание не хранит память; З. Фрейд доказал: мы все желаем не столько воспоминания, сколько забвения – фантазия для нас приятней реальности. Ф. Ницше предвосхитил М. Фуко, назвав память орудием кары и принуждения [20]. А. Бергсон уже не осмысливает память, пытается ее не понять, а почувствовать как часть течения времени. Он стал одним из первых критиков линейного времени; память у него не часть прошлого, а «синтез прошлого и настоящего в виду будущего» [4]; само прошлое не предшествует будущему, а включается в него через настоящее.
После Первой мировой войны недовольство современностью получило еще больше оснований. Линейность стала теряться за отсутствием веры в будущее и утратой связи с прошлом. «Потерянными» было не только поколение Ремарка, но вся послевоенная Европа. В этих условиях обращение к теме памяти стало способом противостоять неизвестности. Если З. Фрейд ищет проблему в самом человеке, то М. Хальбвакс – в социальном. Традиция интегрирует индивидуальные воспоминания в коллективные, но традиции утеряны. Поэтому Хальбвакс пишет об истории не идей, а образов, поэтому память в его интерпретации сближается с воображением.
Исследования Хальбвакса получили известность уже после Второй мировой войны, когда нацизм предстал итогом рациональности Модерна [28], и необходимо было найти источники для нового проекта, а небывалый прежде кризис идентичности большинства европейских стран заставили интеллектуалов как никогда ранее серьезно обратиться к памяти. «Проработка прошлого» (Aufarbeitung der Vergangenheit) [1] становится актуальной не только для тех, кто чувствовал свою ответственность за преступления середины ХХ века, но и для всей европейской цивилизации.
П. Нора объявляет себя последователем М. Хальбвакса, однако он уже пишет в период резкого ускорения, нелинейности времени, «разрывов в истории» (historical gaps – Х. Аренд), потери «единства исторического времени, красивой прямой линии, соединявшую прошлое с настоящим и будущим… представления, которое любая нация, группа, семья имела о своем будущем, диктовало ей, что она должна удержать из прошлого, чтобы подготовить это будущее; именно в этом заключался смысл настоящего, бывшего лишь связующей нитью» [21]. Поэтому Нора называет свое время, когда уже вчерашний день нуждается в памяти, «мемориальной эпохой». Он видит причину интереса к проблеме памяти в «ускорении истории», из-за которого «наиболее постоянны и устойчивы теперь не постоянство и устойчивость, а изменение. Причем изменение все более быстрое, ускоренное выталкивание во все быстрее удаляющееся прошлое, которое делает непредставимым не только будущее, но и прошлое» [21]. Поэтому теперь память – это долг перед настоящим и будущим, необходимость.
Рефлексия интеллектуалов, вызванная необходимости преодолевать «кризис идентичности», привела к «мемориальному буму». Память перестает быть частью традиции, личности, прошлого – она превращается в самостоятельный онтологический феномен или объект дискурса. После П. Нора уже невозможно было рассматривать национальную идентичность, не уделяя основное внимание прошлому. Память необходима для выживания любого сообщества, но как быть с памятью в то время, когда сами сообщества переживают кризис? Идентичность уже невозможно воссоздать, а можно только сконструировать. Но это станет началом нового нарратива. Являясь необходимой частью нарративов, память стала объектом критики в период борьбы с нарративами во время темпоральной трансформации постмодерна.
М. Фуко задает вектор развития, говоря что «речь идет о том, чтобы превратить историю в противоположность памяти и, как следствие, развернуть в ней иную форму времени» [26]. Память постоянно меняется в результате дискурсивных практик; воспоминания, интерпретации, не соответствующие дискурсу, отрицаются и, следовательно, забываются. У дискурса свое цели; прошлое и память принадлежат не тому, кто может говорить, а тому, кто формирует дискурс.
Отрицая возможность объективного постижения истории, постмодерн отрицает и память. Отсюда – и «конец истории» (хотя эта концепция была уже сильно пересмотрена ее автором), «новые средние века», вообще утверждение об уходе в прошлое «старой Европы» (хотя и этому тезису уже, как минимум, лет сто, но актуальность сохраняется). Интеллектуалы рассуждают не о том, как история может восстановить память, а что память оставит истории. Я. Ассман видит причину данной ситуации в объективных исторических условиях: «поколение очевидцев тяжелейших в анналах человеческой истории преступлений и катастроф сейчас постепенно уходит из жизни», в связи с чем привычный еще недавно мир начинает становиться «предметом воспоминания и комментирующей обработки» [2]. Однако сейчас, когда воспоминания очевидцев стали историей, интерес к теме памяти продолжает сохраняться. Причина этого не в каких-либо важных исторических событиях – определяющие для западной цивилизации моменты произошли до середины ХХ века – а в темпоральной трансформации, изменившей восприятие онтологических категорий. Вместо линейного проекта Модерна пришел хаос необратимости современного мира. Детерминизм перестал быть определяющей характеристикой бытия. Благодаря новым артефактам виртуальная реальность стала доступной массам. Место стабильной вечности занимает вечная изменчивость, процесс без прогресса. Это изменило не только вековые традиции западной интеллектуальной мысли, но и восприятие мира человеком.
Вся современная культура осмысливает себя как пост-соверменная, то есть происходящая после «конца истории», после времени в привычном для человека Модерна смысле этого слова. Время вытесняет вечность. Вместо единства времени Модерна мы имеем дело хаотичным множеством линий или изменений.
Рэймонд Курцвайл "Сингулярность уже близко".
Автор с присущим ему оптимизмом смотрит в будущее, отпуская человечеству в сегодняшнем виде времени до 2099 года.
Затем наступит окончательная и бесповоротная смерть нашего биологического вида, место которого займет новая форма разумной жизни. Учитывая какими темпами развиваются сегодняшняя наука и технологии, смеем предположить, что предсказания автора не кажутся такими уж фантастическими. Если история цивилизации будет и дальше идти без глобальных форс-мажоров, то с большой долей вероятностью, представленный ниже футурологический прогноз, должен сбыться.
2017 год
Компьютер в обычном понимании исчезает. Принципиально новые форм-факторы являют собой вездесущие крохотные устройства, которые можно монтировать в мебель, вшить в одежду и тому подобное.
( Read more...Collapse )
Автор с присущим ему оптимизмом смотрит в будущее, отпуская человечеству в сегодняшнем виде времени до 2099 года.
Затем наступит окончательная и бесповоротная смерть нашего биологического вида, место которого займет новая форма разумной жизни. Учитывая какими темпами развиваются сегодняшняя наука и технологии, смеем предположить, что предсказания автора не кажутся такими уж фантастическими. Если история цивилизации будет и дальше идти без глобальных форс-мажоров, то с большой долей вероятностью, представленный ниже футурологический прогноз, должен сбыться.
2017 год
Компьютер в обычном понимании исчезает. Принципиально новые форм-факторы являют собой вездесущие крохотные устройства, которые можно монтировать в мебель, вшить в одежду и тому подобное.
( Read more...Collapse )
"Время идет медленно, когда за ним следишь… оно чувствует слежку. Но оно пользуется нашей рассеянностью. Возможно даже, что существует два времени: то, за которым следим, и то, которое нас преобразует".
Если в других обществоведческих науках теория модернизации является исследовательской методологией, объясняющей особенности появления и проявления каких-либо феноменов, то философия должна объяснять именно сам феномен модернизации. Однако цивилизационный подход (Н. Данилевский, О. Шпенглер, А. Тойнби, С. Хантигтон и др.), несмотря на популярность его среди современных исследователей, обладает малым объяснительным потенциалом, а линейная модель сводит любую модернизационную динамику к образцам западной модернизации, что не соответствует действительности и сужает эвристический потенциал. Поэтому сейчас можно констатировать отсутствие среди философов теории модернизации, адекватной социальным реалиям.
( Read more...Collapse )
( Read more...Collapse )
Есть с чем поспорить, но надо ж представлять, о чем говорят современные футурологии и иже с ними
Обомнется, оботрется — все по-старому пойдет.
Консервативности крестьянского уклада касаются все исследователи традиционной культуры. Традиция – это то, что «Не нами уставлено; не нами и переставится». Для крестьян она также естественна, как регулярные хозяйственные циклы и смены времен года. «Год кончается (кончился), другой начинается (начался)». Даже во фразе «Сколько лет, сколько зим» мы уже замечаем циклическую модель времени.
Жизнь крестьянина, не важно, русского, китайского или западноевропейского, всегда была связана с окружающей природой, определяется и подчинена климатическим и географическим особенностям окружающей среды. Однако большая часть территории России находится в зоне рискованного земледелия, в том числе, поэтому выработанные веками способы выживания обладают непререкаемым авторитетом. Образ жизни крестьянина не менялся веками, потому «Как жили деды да прадеды, так и нам жить велели». И ведь жили. Без лишней и рефлексии, размышлений о собственной идентичности и вариативности жизненного пути. «Прадеды ели просто, да жили лет по сту». Традиция в образе предшествующих поколений избавляла от проблемы выбора: «Наши отцы и деды того не делали, да и нам не велели». При таком определяющем значении готовых схем (сами пословицы являются вариантом такой схемы) не оставалось времени для нового «Пускай будет по-старому, как мать поставила». Конечно, подобный образ жизни не предполагал возможностей развития, совершенствования, все новое отрицалось только потому, что оно новое, но он позволял выжить – на что и было направлено существование общины. «Как отцы и деды наши, так и мы. Много нового, да мало хорошего».
Традиционность, стабильность крестьянского уклада приводила к инертности, формированию пассивной жизненной позиции. замечанию А.И. Герцена, «народ - консерватор по инстинкту..., у него нет идеала вне существующих условий... Он держится за удручающий его быт, за тесные рамы, в которые он вколочен,- он верит в их прочность и обеспеченье. Не понимая, что эту прочность он-то и дает. Чем народ дальше от движения истории, тем он упорнее держится за усвоенное, за знакомое. Он даже новое понимает только в старых одеждах» . Для крестьянина новое – это только очередной виток привычного ему цикла: «Было мыло, стало сало. Сало было, стало мыло». «Крестьянин воспринимал время движущимся по кругу, циклическим и соответственно этому представлял, что все в мире повторяется, а не изменяется. Отклонение от нормального, т.е. повторяющегося, хода вещей казалось ему чем-то исключительным, делом рук нечистой силы, результатом козней колдунов и потому временным и преходящим: „Обомнется, оботрется — все по-старому пойдет”» . Крестьянин стремился жить размеренно, размеренность крестьянского уклада была необходимым условием существования общины, поэтому для крестьянина «День и ночь – сутки прочь» - это не показатель тяжелой однообразной крестьянской жизни, а нормальный способ существования «Наше житье: день да ночь — и сутки прочь! Пища есть — хорошо; нет — попищи, попищи, да и перестань» (М. Горький).
Встарь, бывало, собака с волком живала
Если сама лексема «время» у современного человека ассоциируется с линейной моделью времени, для которой характерна необратимость, неповторимость происходящего, то само понятие произошло от «веремя» (родственное слову «веретено»), то есть, отражает идею цикличности.
Источником авторитета традиции была идеализация времени «отцов и дедов», в котором в далеком от первоначального смысла этого слова воплотился архетип «золотого века». «Деды наши живали — мед, пиво пивали, а внуки живут — и хлеба не жуют», «Деды наши жили просто, да лет со сто, а мы пятьдесят, да и то на собачью стать», «Деды не знали беды, да внуки набрались муки». Крестьянин живет в настоящем, но взгляд его обращен в прошлое. Вот тогда «Было время — осталось одно безвременье». В этом один из источников отсутствия социального оптимизма в традиционной культуре: «Прежде жили — не тужили; теперь живем - не плачем, так ревем». И это повторяет каждое новое поколение крестьян. Все хорошее было в прошлом: «Были кудри, да посеклись. Был и пан, да пропал. Был город, осталось городище».
Идеализация прошлого, характерная для русской традиционной культуры, способствовала сохранению доминирования циклической модели времени и мешала социальному развитию.
Либо дождь, либо снег, либо будет, либо нет.
Русский крестьянин не планирует, потому что «Еще как-то перемелется, и какова-то мука будет». Если настоящее может быть осознаваемо, а прошлое, пусть в идеализированной форме, существует в виде народных представлений и образов, то будущее не может быть определено: «К весне — куда хлестнет. Либо дождь, либо снег, либо будет, либо нет». Дело, прежде всего, в особенности крестьянской повседневности. Зависимость от природных условий, которые, зачастую, были довольно сложными, делала долговременное планирование бессмысленным: «Варила баба брагу, да и упала к оврагу», «Ехать было за попом, да угодил в косяк лбом» Крестьянин жил если не одним днем, то одним хозяйственным циклом: неурожаи, как следствие, голод, были обычным явлением в традиционной крестьянской среде. «Ни от сумы, ни от тюрьмы не отрекайся!» Если природа оказывалась благосклонна, то никто не был застрахован от произвола помещиков и власти, болезней. Непредсказуемость повседневность жизни определило отрицательное отношение к будущему как категории: «Бабушка гадала, да надвое сказала».
Непредсказуемости будущего посвящено самое большое количество пословиц и поговорок, отражающих темпоральные представления крестьян. Причем паремии связаны с разнообразными сферами жизни: природой «Еще до тон поры много воды утечет», человеком «Увидим, сказал слепой, услышим, поправил глухой (а покойник, на столе лежа, прибавил: до всего доживем)», хозяйством «На чану (На сусле) пива не угадаешь» и т.д. Нежелание планировать – одна из определяющих черт русской темпоральности.
Когда на море камень всплывет, да камень травой порастет, а на траве цветы расцветут
Несмотря на значительную роль будущего времени в грамматике русского языка и общую утопичность русской ментальности, анализ фразеологии показывает, что в России будущее является, скорее, объектом фантазий, «маниловщины», чем возможной реальностью.
Поэтому русскому человеку свойственно неодобрительное отношение к событиям, долго длящимся во времени, процессам с отсроченным результатом. Хотя «Все дело в почине. Почин всего дороже», но в тоже время «Горяч на почине, да скоро остыл. Горячий надорвался, дома не сказался». Энтузиазм бывает в самом начале какого-либо мероприятия, но «Горели дрова жарко, было в бане парко; дров не стало, и все пропало».
Все, что длиться долго, для русского крестьянина сопоставимо с понятием «никогда»: «На то лето, не на это, а на третий год, когда черт умрет», «Дожидайся Юрьева дня, когда рак свистнет». Циклизм крестьянского менталитета и образа жизни не оставлял место для развития, следовательно, для будущего.
В русской традиционной культуре мы можем говорить не о будущем времени, а об определенных причинно-следственных связях, которых можно считать предшественниками представления о будущем. Конечно, мы «Посмотрим, а впредь загадывать нечего», но крестьянин видел, что если он сажал семя, то вырастал куст, дерево, он мог наблюдать результат своих действий. Но дальше этого первого приближения образ будущего у крестьян не распространялся. И даже в этом случае крестьянин оставался пессимистом «Было бы болото, а черти будут. Был бы лес, будет и леший». От будущего крестьянин ждет только плохого. В словаре Даля нет ни одной пословицы или поговорки, которая предполагала бы какой-либо социальный оптимизм, ожидание благоприятного будущего. Так называемая «народная мудрость» учить готовится к плохому, не надеяться на лучшее.
Было добро — миновалося; будет добро — того ждать долго.
Анализ фразеологизмов показал, что время в русской традиционной культуре оценивается, прежде всего, качественно, а не количественно. То есть, время зависит от происходящих событий.
Циклизм крестьянской культуры назвали «традицией» интеллектуалы. Для крестьян традицией был опыт отцов и дедов – и не дальше. Поэтому свойственное модерну линейное разделение на прошлое, настоящее и будущее не было характерно для традиционной культуры. С одной стороны, прошлое – это «Далекая пора, старина. Мохом поросло, не видать». Прошлого как истории не существует так же, как и будущего как проекта. Все равно, когда «Когда песок на камне взойдет» или «Когда еще бабушка внучкой слыла» - в представлении крестьян этого времени одинаково не существует. Крестьяне выходили за рамки линейного разделения на прошлое, настоящее и будущее: у них было еще и «давно», «никогда». Их время было многоуровнем: плохим и хорошим, обыденным и сакральным.
Темпоральные представления традиционной крестьянской культуры стали доминирующей частью социального времени в России. У отечественной традиции, по словам П.Я. Чааадаева, время длиться «непрерывно длится, не оставляя следа». Идеализация прошлого заметна в теоретических построениях славянофилов, однако того, что было «давно» в России практически равносильно «никогда не существовавшему». «Наши воспоминания не идут далее вчерашнего дня; мы, так сказать, чужды самим себе. Мы так странно движемся во времени, что с каждым нашим шагом вперед прошедший миг исчезает для нас безвозвратно» . Отсутствие далекого прошлого и далекого будущего позволяет творить историю и строить глобальные проекты, оторванные от действительности; отсюда – традиционной утопизм российского сознания. Распространению влияния крестьянской культуры на менталитет нации способствовала позиция интеллектуальной элиты. «По мнению исследователей, духовный мир и менталитет большинства представителей российской интеллигенции был в целом близок по некоторым параметрам к традиционному крестьянскому образу мышления» . Одной из основных причин этого было социального происхождение интеллигенции, большинство в которых во второй половине XIX века были выходцами из крестьянского сословия . Именно «культура общения, семейного быта, этических норм поведения и ряда других качеств, которыми был щедро наделён российский крестьянин, составлявший основную массу населения страны, составили тот фундамент, на котором зиждется фантастический расцвет культуры в пореформенное десятилетие» . Ярком проявлением взаимовлияние интеллигенции и крестьянства было народничество. Молодые образованные люди разделяли «утопические представления русского народа о возможности построения справедливого общества по образцу сельской передельной общины – на основе всеобщего согласия, равенства, взаимной поддержки и коллективной собственности. Мечта о всеобщей свободе и переустройстве человечества являлась важным мотивом общественной деятельности многих революционеров» . Таким образом в сознание интеллектуальной элиты проникали вековые народные мифы. Авторитет, которым пользовался народ в представлениях молодых интеллектуалов второй половины XIX века, определил значительное место крестьянской культуры в национальном самосознании россиян.
Консервативности крестьянского уклада касаются все исследователи традиционной культуры. Традиция – это то, что «Не нами уставлено; не нами и переставится». Для крестьян она также естественна, как регулярные хозяйственные циклы и смены времен года. «Год кончается (кончился), другой начинается (начался)». Даже во фразе «Сколько лет, сколько зим» мы уже замечаем циклическую модель времени.
Жизнь крестьянина, не важно, русского, китайского или западноевропейского, всегда была связана с окружающей природой, определяется и подчинена климатическим и географическим особенностям окружающей среды. Однако большая часть территории России находится в зоне рискованного земледелия, в том числе, поэтому выработанные веками способы выживания обладают непререкаемым авторитетом. Образ жизни крестьянина не менялся веками, потому «Как жили деды да прадеды, так и нам жить велели». И ведь жили. Без лишней и рефлексии, размышлений о собственной идентичности и вариативности жизненного пути. «Прадеды ели просто, да жили лет по сту». Традиция в образе предшествующих поколений избавляла от проблемы выбора: «Наши отцы и деды того не делали, да и нам не велели». При таком определяющем значении готовых схем (сами пословицы являются вариантом такой схемы) не оставалось времени для нового «Пускай будет по-старому, как мать поставила». Конечно, подобный образ жизни не предполагал возможностей развития, совершенствования, все новое отрицалось только потому, что оно новое, но он позволял выжить – на что и было направлено существование общины. «Как отцы и деды наши, так и мы. Много нового, да мало хорошего».
Традиционность, стабильность крестьянского уклада приводила к инертности, формированию пассивной жизненной позиции. замечанию А.И. Герцена, «народ - консерватор по инстинкту..., у него нет идеала вне существующих условий... Он держится за удручающий его быт, за тесные рамы, в которые он вколочен,- он верит в их прочность и обеспеченье. Не понимая, что эту прочность он-то и дает. Чем народ дальше от движения истории, тем он упорнее держится за усвоенное, за знакомое. Он даже новое понимает только в старых одеждах» . Для крестьянина новое – это только очередной виток привычного ему цикла: «Было мыло, стало сало. Сало было, стало мыло». «Крестьянин воспринимал время движущимся по кругу, циклическим и соответственно этому представлял, что все в мире повторяется, а не изменяется. Отклонение от нормального, т.е. повторяющегося, хода вещей казалось ему чем-то исключительным, делом рук нечистой силы, результатом козней колдунов и потому временным и преходящим: „Обомнется, оботрется — все по-старому пойдет”» . Крестьянин стремился жить размеренно, размеренность крестьянского уклада была необходимым условием существования общины, поэтому для крестьянина «День и ночь – сутки прочь» - это не показатель тяжелой однообразной крестьянской жизни, а нормальный способ существования «Наше житье: день да ночь — и сутки прочь! Пища есть — хорошо; нет — попищи, попищи, да и перестань» (М. Горький).
Встарь, бывало, собака с волком живала
Если сама лексема «время» у современного человека ассоциируется с линейной моделью времени, для которой характерна необратимость, неповторимость происходящего, то само понятие произошло от «веремя» (родственное слову «веретено»), то есть, отражает идею цикличности.
Источником авторитета традиции была идеализация времени «отцов и дедов», в котором в далеком от первоначального смысла этого слова воплотился архетип «золотого века». «Деды наши живали — мед, пиво пивали, а внуки живут — и хлеба не жуют», «Деды наши жили просто, да лет со сто, а мы пятьдесят, да и то на собачью стать», «Деды не знали беды, да внуки набрались муки». Крестьянин живет в настоящем, но взгляд его обращен в прошлое. Вот тогда «Было время — осталось одно безвременье». В этом один из источников отсутствия социального оптимизма в традиционной культуре: «Прежде жили — не тужили; теперь живем - не плачем, так ревем». И это повторяет каждое новое поколение крестьян. Все хорошее было в прошлом: «Были кудри, да посеклись. Был и пан, да пропал. Был город, осталось городище».
Идеализация прошлого, характерная для русской традиционной культуры, способствовала сохранению доминирования циклической модели времени и мешала социальному развитию.
Либо дождь, либо снег, либо будет, либо нет.
Русский крестьянин не планирует, потому что «Еще как-то перемелется, и какова-то мука будет». Если настоящее может быть осознаваемо, а прошлое, пусть в идеализированной форме, существует в виде народных представлений и образов, то будущее не может быть определено: «К весне — куда хлестнет. Либо дождь, либо снег, либо будет, либо нет». Дело, прежде всего, в особенности крестьянской повседневности. Зависимость от природных условий, которые, зачастую, были довольно сложными, делала долговременное планирование бессмысленным: «Варила баба брагу, да и упала к оврагу», «Ехать было за попом, да угодил в косяк лбом» Крестьянин жил если не одним днем, то одним хозяйственным циклом: неурожаи, как следствие, голод, были обычным явлением в традиционной крестьянской среде. «Ни от сумы, ни от тюрьмы не отрекайся!» Если природа оказывалась благосклонна, то никто не был застрахован от произвола помещиков и власти, болезней. Непредсказуемость повседневность жизни определило отрицательное отношение к будущему как категории: «Бабушка гадала, да надвое сказала».
Непредсказуемости будущего посвящено самое большое количество пословиц и поговорок, отражающих темпоральные представления крестьян. Причем паремии связаны с разнообразными сферами жизни: природой «Еще до тон поры много воды утечет», человеком «Увидим, сказал слепой, услышим, поправил глухой (а покойник, на столе лежа, прибавил: до всего доживем)», хозяйством «На чану (На сусле) пива не угадаешь» и т.д. Нежелание планировать – одна из определяющих черт русской темпоральности.
Когда на море камень всплывет, да камень травой порастет, а на траве цветы расцветут
Несмотря на значительную роль будущего времени в грамматике русского языка и общую утопичность русской ментальности, анализ фразеологии показывает, что в России будущее является, скорее, объектом фантазий, «маниловщины», чем возможной реальностью.
Поэтому русскому человеку свойственно неодобрительное отношение к событиям, долго длящимся во времени, процессам с отсроченным результатом. Хотя «Все дело в почине. Почин всего дороже», но в тоже время «Горяч на почине, да скоро остыл. Горячий надорвался, дома не сказался». Энтузиазм бывает в самом начале какого-либо мероприятия, но «Горели дрова жарко, было в бане парко; дров не стало, и все пропало».
Все, что длиться долго, для русского крестьянина сопоставимо с понятием «никогда»: «На то лето, не на это, а на третий год, когда черт умрет», «Дожидайся Юрьева дня, когда рак свистнет». Циклизм крестьянского менталитета и образа жизни не оставлял место для развития, следовательно, для будущего.
В русской традиционной культуре мы можем говорить не о будущем времени, а об определенных причинно-следственных связях, которых можно считать предшественниками представления о будущем. Конечно, мы «Посмотрим, а впредь загадывать нечего», но крестьянин видел, что если он сажал семя, то вырастал куст, дерево, он мог наблюдать результат своих действий. Но дальше этого первого приближения образ будущего у крестьян не распространялся. И даже в этом случае крестьянин оставался пессимистом «Было бы болото, а черти будут. Был бы лес, будет и леший». От будущего крестьянин ждет только плохого. В словаре Даля нет ни одной пословицы или поговорки, которая предполагала бы какой-либо социальный оптимизм, ожидание благоприятного будущего. Так называемая «народная мудрость» учить готовится к плохому, не надеяться на лучшее.
Было добро — миновалося; будет добро — того ждать долго.
Анализ фразеологизмов показал, что время в русской традиционной культуре оценивается, прежде всего, качественно, а не количественно. То есть, время зависит от происходящих событий.
Циклизм крестьянской культуры назвали «традицией» интеллектуалы. Для крестьян традицией был опыт отцов и дедов – и не дальше. Поэтому свойственное модерну линейное разделение на прошлое, настоящее и будущее не было характерно для традиционной культуры. С одной стороны, прошлое – это «Далекая пора, старина. Мохом поросло, не видать». Прошлого как истории не существует так же, как и будущего как проекта. Все равно, когда «Когда песок на камне взойдет» или «Когда еще бабушка внучкой слыла» - в представлении крестьян этого времени одинаково не существует. Крестьяне выходили за рамки линейного разделения на прошлое, настоящее и будущее: у них было еще и «давно», «никогда». Их время было многоуровнем: плохим и хорошим, обыденным и сакральным.
Темпоральные представления традиционной крестьянской культуры стали доминирующей частью социального времени в России. У отечественной традиции, по словам П.Я. Чааадаева, время длиться «непрерывно длится, не оставляя следа». Идеализация прошлого заметна в теоретических построениях славянофилов, однако того, что было «давно» в России практически равносильно «никогда не существовавшему». «Наши воспоминания не идут далее вчерашнего дня; мы, так сказать, чужды самим себе. Мы так странно движемся во времени, что с каждым нашим шагом вперед прошедший миг исчезает для нас безвозвратно» . Отсутствие далекого прошлого и далекого будущего позволяет творить историю и строить глобальные проекты, оторванные от действительности; отсюда – традиционной утопизм российского сознания. Распространению влияния крестьянской культуры на менталитет нации способствовала позиция интеллектуальной элиты. «По мнению исследователей, духовный мир и менталитет большинства представителей российской интеллигенции был в целом близок по некоторым параметрам к традиционному крестьянскому образу мышления» . Одной из основных причин этого было социального происхождение интеллигенции, большинство в которых во второй половине XIX века были выходцами из крестьянского сословия . Именно «культура общения, семейного быта, этических норм поведения и ряда других качеств, которыми был щедро наделён российский крестьянин, составлявший основную массу населения страны, составили тот фундамент, на котором зиждется фантастический расцвет культуры в пореформенное десятилетие» . Ярком проявлением взаимовлияние интеллигенции и крестьянства было народничество. Молодые образованные люди разделяли «утопические представления русского народа о возможности построения справедливого общества по образцу сельской передельной общины – на основе всеобщего согласия, равенства, взаимной поддержки и коллективной собственности. Мечта о всеобщей свободе и переустройстве человечества являлась важным мотивом общественной деятельности многих революционеров» . Таким образом в сознание интеллектуальной элиты проникали вековые народные мифы. Авторитет, которым пользовался народ в представлениях молодых интеллектуалов второй половины XIX века, определил значительное место крестьянской культуры в национальном самосознании россиян.
